Они забыли Тору. Но Тора — во всяком случае, я убедилась в этом на примере моего отца — не забыла их. Ведь это ее заповедями, не отдавая себе в этом отчет, он руководствовался почти во всех своих жизненных проявлениях…

ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ СЕКРЕТ

Соня Моргенштерн

...Помнится, наш класс считался самым дружным, самым лучшим в школе. И в этом, несомненно, была и заслуга моего отца. Он предпочитал, чтобы мы, вместо того, чтобы шататься по улицам, собирались у нас дома. И всегда был центром нашей подростковой компании. С ним было интересно и весело. Он всякий раз придумывал увлекательные игры или вспоминал старые, со времен своей молодости.

Тогда было модно устраивать совместные родительские собрания — учителя, ученики и родители. В момент, когда родители, единым фронтом с учителями, бросались в атаку на своих нерадивых чад, папа просил слово и ровным голосом, обращаясь к старшему поколению, произносил:

— Давайте попробуем взглянуть на происходящее под иным углом зрения... Быть может, во всем этом есть и наша с вами вина...

Заканчивались собрания почти всегда одинаково — папиной победой. Перед преподавательским коллективом он ручался, что мы исправимся. Мы давали обещания. И старались изо всех сил — подвести папу считалось постыдным.

По специальности ни педагогом ни адвокатом мой отец не был. Он был «технарем», кандидатом наук, и возглавлял конструкторский отдел в НИИ. А роль «общественного защитника» выражала его жизненную позицию. Папа искренне считал, что дурные проявления человеческого характера (независимо от возраста) — свидетельство неблагоприятных обстоятельств, в которые попал человек.

Когда сотрудники его лаборатории жаловались на кого-то из коллег, папа под благовидным предлогом зазывал «возмутителя спокойствия» в свой кабинет и в приватной беседе с присущим ему чувством такта пытался выяснить, что с ним случилось. «Песочить» подчиненных — не его стиль. В разговорах по душам, он неизменно предлагал свою помощь.

Папино стремление помогать людям обретало самые разнообразные формы.

После войны многие научные сотрудницы института остались вдовами. Папа старался, чем мог, поддерживать их. Чинил бытовые электроприборы, прибивал полочки, без сожалений тратил свой выходной, чтобы настроить кому-то из них пианино...

По-моему, он умел все. К любому делу относился с любовью. Наверное, поэтому ему и удавалось разобраться в самых неожиданных вещах.

Помню, как-то раз он вернулся домой с работы с аспирантом. И за вечер перешил ему костюм.

— У Володи завтра апробация, — объяснил он. — А костюм плохо сидит.

Володя ушел от нас заполночь. Костюм сидел на нем, как «с иголочки».

В институте говорили, что папа — один из немногих, у кого, не поступаясь достоинством, можно было перехватить до зарплаты десятку. Он легко расставался с деньгами, улыбался просителю и, протягивая купюру, говорил о чем-то другом. Если заведомо знал, что долг не вернут, это его не останавливало.

Доверие было одним из основных папиных жизненных принципов. Директор института, бывало, упрекал моего отца:

— Сотрудников вашего отдела частенько видят в рабочее время в магазинах...

Папа разводил руками.

— Если человек отпрашивается к врачу или в аптеку, не могу же я не отпустить... Один раз не поверишь, как потом вместе работать?..

Конечно же, папа догадывался, что про «аптеку» его подчиненные говорили порой, чтобы соблюсти приличия. И не видел ничего плохого в том, что отцы или матери семейств, уходили с работы «на часок», чтобы добыть провиант — пока магазинные прилавки еще не опустели. Зато не сомневался — в периоды трудовых авралов команда не подведет. Тут уж со временем никто не считался. Случалось, и в выходной кого-то осеняла идея. Не дожидаясь понедельника, окрыленный автор немедленно прибегал к нам домой. Папа доставал кульман, и тут же свежая мысль проверялась на прочность.

Папа не кичился своей образованностью или ученой степенью. Со всеми общался на равных — будь то доктор наук или слесарь мастерской при институте, где создавались экспериментальные модели машин. Внимательно, проявляя уважение к человеку, выслушивал каждого, даже если тема беседы была ему неинтересна. И ни разу в жизни ни на кого не повысил голос — ни дома, ни на работе.

Он был «своим» на ученом совете, «своим» — в мастерских. Рабочему люду нравилось, что он «не боялся запачкать костюмчик». Они ценили его умение работать на токарных и слесарных станках. Нередко поверх костюма он натягивал промасленный комбинезон и вместе с рабочими копался в «болтах и гайках» — «доводил до ума» свое изобретение.

Эта его привычка своими руками «трогать» реальное воплощение чертежей, перед испытанием механизма лично проверять, плотно ли прикручены винтики, однажды, еще перед войной, спасла ему жизнь.

Папа работал тогда конструктором в ЦАГИ, на экспериментальном авиазаводе. Завод получил правительственное задание — изготовить самый большой в мире самолет. Папа отвечал за шасси. Самолет назвали — «Максим Горький». Машина получилась настолько громадной, что, выкатывая ее в свободное пространство, пришлось снять стену ангара.

Перед показательными полетами, буквально до последней минуты, папа, осознавая ответственность момента, вместе с механиком проверял «исправность винтиков». Предполагалось совершить два рейса по московскому небу, с гостями на борту. Первым рейсом летели создатели самолета, вторым, по намеченному плану — члены правительственной комиссии. Накануне папе и другим сотрудникам вручили пригласительные билеты.

По случаю необычайного успеха советской авиации для москвичей устроили праздник. Небо над Москвой бороздили истребители, демонстрируя «высший пилотаж».

Папа направлялся к трапу самолета, но его остановил начальник отдела. Окинув папу придирчивым взглядом, сказал:

— У нас сегодня — торжество. Поезжай домой, переоденься. Полетишь — вторым рейсом...

Второго рейса не было. Совершая почетный круг над Москвой, «Максим Горький» потерпел крушение — не рассчитав очередной вираж, в него врезался истребитель...

На папину долю выпало немало испытаний, способных сломать даже сильных людей.

В юности ему прочили карьеру скульптора — до войны в нишах Театра юного зрителя в Твери стояли созданные им скульптуры, в человеческий рост. На сеансах немого кино он нередко, заменяя своего учителя музыки, озвучивал фильмы. Играл свободно, легко, рано овладев искусством импровизации. Учитель говорил бабушке, что из него выйдет хороший пианист...

Музыка осталась с папой на всю жизнь. В странствиях (папе не раз пришлось менять место жительства) нашу семью сопровождал кабинетный рояль. Музыка помогала папе справиться с тревогами и неудачами. Помогала налаживать контакты с людьми. Во время войны он создал в летной части джаз-оркестр, в НИИ — хор...

Но с детства у папы была заветная мечта — строить самолеты. Закончив школу, он решил во что бы то ни стало ее осуществить. Днем на маленьком заводике гнул кроватные крючки, по вечерам учился в Московском авиационном институте. Мечта сбылась. Но — не надолго. Сначала — война. Потом — «дело врачей», в процессе которого «отец народов» (Сталин) приказал — «евреев с ответственных постов снять!». У папы на заводской проходной просто отобрали пропуск. И никакие ходатайства не помогли. С авиацией пришлось распрощаться навсегда...

Позднее папу отправили в ссылку в российскую глушь. Деревня освещалась керосиновыми лампами. В нашем доме учителя деревенской школы впервые «живьем» увидели рояль...

Папа и в деревне оказался на «своем месте». Днем руководил мастерской по ремонту тракторов и комбайнов. По ночам, до петухов засиживаясь над книгами, осваивал профессию конструктора сельскохозяйственных машин. К городской жизни вернулся не по собственной инициативе. Директор института, в котором он потом проработал до пенсии, заинтересовался демонстрировавшимися на ВДНХ (выставка достижений народного хозяйства — в Москве) папиными изобретениями и отправил на него запрос в министерство. Ему как раз требовался заведующий конструкторским отделом...

Объективно папа не был баловнем судьбы. Но знал очень важный секрет. Он знал, что «пружинки» истинной удачливости спрятаны внутри человеческой души. Даже в моменты, когда жизнь наносила ему удар, он никому не жаловался, не сетовал — неизменно довольствовался тем, что имел. И чувствовал себя совершенно счастливым.

Мой отец родился в 1910-м году и принадлежал «потерянному» поколению российских евреев, оказавшемуся у самых истоков реализации в России новых «прогрессивных» коммунистических идей. И лучшие представители поколения всем сердцем эти «идеалы» приняли, отринув «устаревшие» традиции предков.

Они забыли Тору. Но Тора — во всяком случае, я убедилась в этом на примере моего отца — не забыла их. Ведь это ее заповедями, не отдавая себе в этом отчет, он руководствовался почти во всех своих жизненных проявлениях.

Он полагал, что полностью отгородился от идеи существования Всевышнего. Однажды, в один из своих приездов в Израиль, папа, с присущей ему деликатностью, все же не выдержал и сказал мне:

— Не понимаю, как вы, образованные люди...

Теперь, покинув наш мир, мой папа точно знает, что вселенной правит Творец...

Как иудаизм и Тора относятся к Интернету?