Жил я тогда в Лос-Анджелесе, а мама — в Монреале. Когда мне сообщили, что она тяжело больна, я выработал план, позволявший мне общаться с ней как можно чаще. Работа, семейные обязанности, значительное, расстояние, разделявшее нас, лишали меня возможности постоянно ездить к ней. Раз в две недели, в четверг вечером, я летал в Монреаль, чтобы провести с мамой (которая большую часть времени находилась в больнице) шаббат, и возвращался домой в воскресенье вечером. Промежутки мы заполняли ежедневными телефонными разговорами.

Каждое утро начиналось с того, что я брал в охапку четверых старших детей (которым тогда было от 6 до 9 лет) и отвозил их в школу. По дороге я звонил маме и включал громкую связь — чтобы мы могли поболтать с ней всей компанией. Дети кричали: «Бабуля, привет! Папа везет нас в школу» и отчаянно спорили, кто будет разговаривать с бабушкой первым. Эти разговоры, несмотря на разделявшие нас две с половиной тысячи миль, создавали ощущение истинной близости.

Поступая так, я надеялся, что дети, видя, какое уважение и любовь я питаю по к моим родителям, отплатят мне той же монетой в будущем, когда я сам постарею и буду нуждаться в их поддержке.

Во время одного из моих визитов к маме я сидел у ее постели. Она была в тяжелом состоянии после операции, окончательно лишившей нас надежд на ее выздоровление — то приходила в себя, то опять теряла сознание. Я держал ее за руку и гладил по голове. Внезапно ее рука дернулась вверх, и начала рисовать в воздухе окружности. Она что-то пыталась сделать, выполнить некую задачу. Какую именно — понять я не мог. Через некоторое время ее рука опустилась на одеяло.

Когда она проснулась и посмотрела на меня, на ее лице появилось выражение удивления и грусти.

— Что случилось? — спросил я. — Что ты пытаешься сделать?

Незадолго до этого мы с ней пришли к соглашению открыто говорить о ее жизни и близящейся смерти.

— Я пыталась открыть дверь, — ответила мама. — Но она не поддавалась. У меня, похоже, не было нужного ключа…

— Какую дверь? Куда она вела?..

— В другой мир. Моя мать и мой отец ждут меня там. И моя сестра тоже…

Она рассказала, что они звали ее, но она никак не могла открыть дверь. И это расстроило ее.

Я постарался ее успокоить. Крепко сжал мамину руку и сказал, что она обязательно поймет, как именно открывается эта дверь — когда она будет готова к этому.

Но я не хотел, чтобы она раскрыла секрет двери. Я не хотел отпускать ее руку. Я боялся, что она найдет, наконец, подходящий ключ. Возможно, если бы я продолжал сидеть рядом, держа ее за руку, мне удалось бы помешать ее уходу.

Отправляясь в Монреаль, я обычно брал с собой двоих детей.

Особенно четко запомнилась мне одна наша зимняя поездка. Тогда я отправился к маме в компании старших сыновей, восьми и семи лет. До этого мои дети никогда не видели снега. Они родились и росли в Лос-Анджелесе. И с нетерпением ожидали знакомства с этим невиданным чудом.

В больницу мы приехали в четверг вечером. Обычно мы оставались там на ночь — чтобы иметь возможность провести с моей мамой весь шаббат. В пятницу вечером пошел долгожданный снег, и из окон ее палаты, находившейся на седьмом этаже, мы наблюдали, как он покрывает землю. Мальчики, которым надоело сидеть без дела, рвались на улицу лепить снеговика.

Я предложил им пойти поиграть прямо под окнами палаты, где, в стороне от подъездной дорожки, намело много снега. Они натянули куртки и вылетели из палаты, пообещав в точности выполнить мои указания.

Я, тем временем, усадил маму у окна, чтобы она могла видеть, как резвятся ее внуки. Они кувыркались в снегу и лепили из него снежную бабу. Каждые несколько минут они задирали вверх головы, смотрели на нас, махали нам руками и пытались добросить до нашего окна снежки. Каждый раз снежки, не долетев, падали на их шапки. Они весело смеялись…

Маму и меня глубоко тронула их невинность. Мы сидели у окна, и на наших глазах стояли слезы — слезы радости, благодарности Всевышнему за Его дары, слезы печали, потому что оба мы понимали, что, быть может, в последний раз мы сидим вот так, вместе, наблюдая, как играют мои дети — ее внуки. В тот момент между нами возникла особая связь, продолжающая притягивать наши души друг к другу и сейчас, спустя 13 лет после ее кончины. С тех пор, вспоминая тот зимний день у окна больничной палаты, я не могу сдержать слез.

Сегодня боль от утраты столь же свежа, как снег, который мы видели из окна. И так же холодна. Временами боль овладевает всем моим существом (как тогда снег завладел Монреалем), заглушая остальные мысли и чувства.

В такие мгновения думалось о том, что все мы когда-нибудь умрем. И, тем не менее, чтобы по-настоящему осознать неизбежность конца, мы должны встретиться со смертью лицом к лицу. Еврейская традиция учит нас, что жить настоящей жизнью может лишь тот, кто примирился со смертью. Почему? Да потому, что только смерть способна показать нам, насколько значимо и неповторимо каждое мгновение нашей жизни. Без этого понимания жизнь, как скорый поезд, проносится мимо, а мы стоим с открытым ртом и не успеваем насладиться ее простыми радостями, наполняющими каждую минуту существования смыслом.

…Незадолго до маминой кончины я выкатил кресло-коляску, в которой она сидела, на балкон родительского дома. Мы увидели, как прилетела маленькая голубая сойка и устроилась неподалеку от нас на ветке дерева. Мама, испытывавшая тогда сильную боль, улыбнулась.

— Посмотри, какая красивая птица! — произнесла она.

Падающий снег, снеговик, играющие дети, птица на ветке дерева. Жизнь. Смерть. Единство. Если бы мы не тратили столько сил и времени на осуществление наших житейских планов, мы постоянно ощущали бы это. Последние дни своей жизни моя мама прожила с полным, абсолютным осознанием этих неповторимых мгновений, и мне несказанно повезло, что я стал соучастником этой невыразимой полноты ощущений. Ее прощальным подарком мне было более глубокое понимание того, что объединяет всех нас — единство Всевышнего.

Думаю, что самым тягостным в моей жизни стал момент, когда я впервые произнес для нее Кадиш — поминальную молитву, в которой прославляется Творец мира.

После похорон на меня внезапно, всей тяжестью обрушилась реальность происходящего. Мамы больше нет на этом свете. В тот момент мне казалось, что боль убьет меня. Сердце разрывалось. Откуда эта боль? От потери родной души? От осознания того, что я тоже умру, что в один прекрасный день, дети, лепившие под окнами больницы снеговика, произнесут Кадиш и для меня? Или же эта боль рождена ощущением утраты обостренного восприятия бытия?

Наверное, в моей боли слились все эти и многие другие чувства.

Я очень скучаю по маме. Я привык звонить ей всякий раз, когда в моей жизни происходило что-нибудь интересное. Теперь некому снять телефонную трубку.

Мне все еще предстоит усвоить самый трудный урок…